Уголовно-процессуальная деятельность имеет ярко выраженный принудительно-властный характер, что обусловлено сферой отношений, в которой эта деятельность осуществляется. Речь в данном случае идет о защите публичных интересов от преступных посягательств – общественно опасных деяний, наносящих зачастую непоправимый вред конкретным лицам, обществу и государству, где, по словам известного правоведа В. К. Случевского, «уголовный суд развивает свою процессуальную деятельность не в видах интересов личных, а интересов публичных, требующих неуклонного применения уголовной кары к виновнику совершившегося преступления» [24, с. 51]. Для этого необходим хорошо отлаженный, динамичный механизм, позволяющий своевременно обнаруживать и пресекать преступное правонарушение, сводить к минимуму его вредные последствия, обеспечивать своевременное привлечение к уголовной ответственности виновных, принимать меры к восстановлению нарушенных прав и защите законных интересов пострадавших от него лиц. Этот механизм – уголовное судопроизводство – содержит институты принуждения, сопряжённые с определёнными правоограничениями, которые занимают в нём ведущее место и имеют решающее значение в плане достижения стоящих перед ним задач [5, с. 10; 8, с. 91; 11, с. 35; 12, с. 8; 20, с. 14; 26, с. 1440]. Самыми жесткими средствами, в том числе ограничивающими фундаментальные права и свободы лица, ещё не признанного по приговору суда виновным и являющегося лишь участником уголовного судопроизводства – подозреваемым (обвиняемым), выступают меры пресечения. Именно в институте мер пресечения наиболее отчетливо проявляются взаимоотношения государства и личности относительно объёма и пределов права государства осуществлять принуждение. Как справедливо отмечается в юридической литературе, эта сфера полномочий государственной власти, по сути, выступает индикатором уровня гарантированности безопасности человека от произвола властей [8, с. 96]. Конституцией Российской Федерации предусматривается возможность ограничения конституционных прав и свобод человека и гражданина федеральным законом, но в исключительных случаях и в той мере, в какой это необходимо (ч. 3 ст. 55). Такого рода ограничения должны отвечать требованиям справедливости, являться пропорциональными, соразмерными и необходимыми для целей защиты конституционно значимых ценностей. В связи с этим в уголовном судопроизводстве одним из актуальных является вопрос установления порядка и пределов прав государственных органов и должностных лиц по применению мер пресечения как с позиций их эффективности в обеспечении публичных интересов, так и обеспечении интересов подозреваемых (обвиняемых), заключающихся в недопущении произвольного и чрезмерного ограничения их прав и свобод.
Очевидно, что каждая избираемая правоприменителем мера пресечения должна быть реализуемой, не иметь в процессе избрания и применения препятствий ни правового, ни организационного характера. УПК РСФСР 1960 г. устанавливал отвечающие таким требованиям меры пресечения в виде подписки о невыезде, личного поручительства, наблюдения командования воинской части, присмотра за несовершеннолетним обвиняемым, залога, заключения под стражу. Самыми востребованными из этих мер в практической деятельности являлись подписка о невыезде и заключение под стражу. При принятии действующего УПК РФ законодатель в целом сохранил существовавшие меры пресечения, исключив лишь общественное поручительство и восстановив исключённый в советское время из перечня мер пресечения домашний арест. Восстановление домашнего ареста объяснялось тем, что он будет выступать в качестве альтернативы заключению под стражу как более гуманная мера пресечения. Приводились также аргументы, что применение домашнего ареста вместо заключения под стражу приведет к сокращению «тюремного населения», что, в свою очередь, к существенной экономии бюджетных средств. Однако на практике домашний арест оказался невостребованным, применялся крайне редко, что объяснялось недостатками правового регулирования данной меры пресечения в части контроля за поведением обвиняемого. 18 апреля 2018 г. Федеральным законом № 72-ФЗ[1] в УПК РФ была введена ст. 105.1, дополнившая перечень мер пресечения запретом определенных действий. Тем самым законодатель, по мнению Ю. В. Деришева и Е. И. Земляницина, наряду с залогом и домашним арестом предложил еще одну альтернативу заключению под стражу [10, с. 34]. Кроме того, законодателем был сделан шаг к реформированию российского института мер пресечения: несмотря на формальный запрет на одновременное применение к обвиняемому (подозреваемому) более одной меры пресечения (ч. 1 ст. 97 УПК РФ) при залоге и домашнем аресте стало возможным применение в качестве дополнительной меры пресечения запрета определённых действий. В результате по смыслу закона две меры пресечения могут быть избраны одновременно, но при этом созданная конструкция действует либо как одно целое, либо параллельно, каждая в своем режиме [10, с. 34].
Большинство учёных-процессуалистов данное нововведение оценили положительно и высказали разные идеи по дальнейшему совершенствованию института мер пресечения в предложенном законодателем направлении [8, 14, 16, 17, 22]. Так, по мнению К. Б. Калиновского, с введением в УПК РФ запрета определённых действий перечень мер пресечения получил логическое завершение, в практической деятельности появилась возможность более широкого применения мер пресечения психологического характера [14]. С противоположной позицией выступил В. В. Рудич, который предложил отказаться от существующего института мер пресечения, исключив из него все меры психологического характера и рассматривать меры пресечения как систему правовых средств – правоограничений в виде запретов. В основу этой системы «должна быть положена идея о том, что правоприменитель уполномочен по своему усмотрению выбирать оптимальное сочетание правовых средств принудительного характера в качестве комплексной меры пресечения, наиболее подходящей для данного случая», то есть самостоятельно конструировать меру пресечения из установленных законодателем запретов [22, с. 26]. Некоторые авторы, поддерживая учреждение самостоятельной меры пресечения в виде запрета определённых действий, предлагают оставить открытым перечень запретов, отдавая правоприменителю на усмотрение право устанавливать запрет относительно каких-либо видов деятельности [4, с. 28; 7, с. 24; 9, с. 113].
В юридической литературе были высказаны и критические замечания по поводу вносимых изменений в институт мер пресечения: отмечалось невысокое качество новелл, их недостаточная логичность и продуманность и даже ошибочность, создающие серьезные проблемы в правоприменительной практике [3, 27].
Согласно данным судебной статистики судебного департамента Верховного суда Российской Федерации[2] с введением в УПК РФ новой меры пресечения наметилась тенденция увеличения случаев применения меры пресечения в виде домашнего ареста. Так, в 2017 г. заключение под стражу применялось 108 528 раз, домашний арест – 6 706 раз, или 6,17 % применительно к заключению под стражу; в 2019 г. заключение под стражу применялось 90 314 раз, домашний арест – 6 880 раз, или 7,61 % применительно к заключению под стражу; в 2022 г. заключение под стражу применялось 81 110 раз, домашний арест – 7 692 раза, или 9,48 % применительно к заключению под стражу, с учётом применения 3 158 раз в качестве самостоятельной меры пресечения запрета определенных действий общий процент применительно к заключению под стражу составил 13,37 %. Тем не менее, домашний арест и запрет определённых действий не стали альтернативой заключению под стражу.
Для ответа на вопрос, в каком направлении технически должен развиваться институт мер пресечения, представляется необходимым обратиться к вопросам о сущности и правовой природе мер пресечения.
Меры пресечения в сфере уголовного судопроизводства представляют собой разновидность государственного принуждения. Как явление они обнаруживают себя в определенных границах, так как главным системообразующим элементом в механизме государственного принуждения выступает мера [18, с. 26]. Слово «мера» в Толковом словаре русского языка трактуется как «предел», в котором осуществляется что-нибудь, а также соответствующие этому средства [19, с. 343]. Использование слова «мера» в обозначении рассматриваемой группы мер принуждения указывает на такой их признак, как наличие границ (пределов). В. В. Серегиной на основе обнаружения общих черт у разнородных мер государственного принуждения была разработана категория «формы государственного принуждения», под которой «… следует понимать объединенные общностью целей, оснований, правовых последствий и процедуры применения специфически обособленные группы мер принуждения» [23, с. 73]. Однако в теории уголовно-процессуального права для обозначения совокупности мер пресечения данный термин не применяется. Представляется небесспорным использование в отношении совокупности мер пресечения термина «система», поскольку отсутствуют характерные для системы взаимодействие и взаимообусловленность входящих в неё элементов (мер пресечения). Для обозначения совокупности мер пресечения полагаем целесообразным использовать термин «институт».
Из мер принуждения меры пресечения выделяются по целевому и сущностному критериям. Относительно цели в процессуальной науке советского периода доминирующей была идея, согласно которой «…меры пресечения применяются в целях предупреждения уклонения подозреваемых, обвиняемых, подсудимых или осужденных от следствия и суда и от отбывания наказания, а также в целях устранения препятствий раскрытию истины и общественной опасности нахождения этих лиц на свободе» [15, с. 6]. В современной юридической литературе под целью мер пресечения чаще всего понимается «обеспечение надлежащего поведения подозреваемых и обвиняемых в ходе производства по уголовным делам и, в конечном итоге, достижение назначения уголовного судопроизводства» [9, с. 111]. Об этом же неоднократно упоминалось в решениях Конституционного Суда Российской Федерации[3] и Верховного Суда Российской Федерации[4].
Проанализировав различные определения целей мер пресечения, совпадающих по своей сути, можно заключить, что целью таких мер выступает их специальная направленность на обеспечение беспрепятственного расследования и разрешения уголовных дел (избежание того, что подозреваемый, обвиняемый скроется от органа расследования или суда; продолжит заниматься преступной деятельностью; будет угрожать свидетелю, иным участникам уголовного судопроизводства; уничтожит доказательства либо иным путем станет препятствовать производству по уголовному делу), а в конечном итоге – на достижение назначения уголовного судопроизводства. Следует подчеркнуть, что благодаря целевому критерию меры пресечения получили соответствующее наименование. Так, в Своде законов в редакции 1857 г. содержалась гл. 15 «О пресечении обвиняемых способов уклоняться от следствия и суда». В этой главе в ст. 133 предусматривались следующие меры пресечения: содержание в тюрьме и при полиции, домашний арест, надзор полицейский, передача на поруки. Если название совокупности мер пресечения отражало их общую цель, то названия конкретных мер отражали их сущность и содержание.
Меры пресечения формировались объективно, исходя из потребностей правоприменительной практики на определенных исторических этапах развития общественных отношений.
Сущность мер пресечения заключается в том, что они, будучи мерами государственного принуждения, представляют собой один из «государственно-властных способов подавления отрицательных волевых устремлений определенных субъектов, обеспеченных нормами права» [1, с. 191], проявляются в психическом, в некоторых случаях – физическом воздействии на подозреваемых (обвиняемых) для исполнения ими процессуальных обязанностей, а также предотвращения гипотетического уклонения от исполнения данных обязанностей [13, с. 138].
Особенности принудительного воздействия на поведение подозреваемых (обвиняемых) являются основанием как для выделения мер пресечения в отдельный институт, так и для их разграничения на отдельные, самостоятельные виды. Каждая из существующих мер пресечения имеет собственное содержание, отличное от других мер пресечения. Обладая существенным ограничительным характером, каждая мера пресечения должна быть четко обозначена, иметь чёткую регламентацию с целью исключения произвольного применения.
В результате проведенного теоретико-правового анализа мы пришли к выводу, что запрет определенных действий не может выступать в качестве самостоятельной меры пресечения, поскольку не обладает её свойствами. Разделяем позицию, согласно которой запрет подозреваемому (обвиняемому) покидать жилое помещение является составной частью меры пресечения в виде домашнего ареста, другие же запреты, установленные в ст. 105. 1 УПК РФ – элементом мер психологического характера, охватываемого требованием «надлежащего поведения» подозреваемого (обвиняемого) [3, с. 44]. Все процедуры по контролю за «надлежащим поведением», связанные с предусмотренными в ст. 105.1 запретами, должны обеспечиваться вне рамок уголовно-процессуальных правоотношений. Вместе с тем, запрет на приближение к определённым лицам может использоваться в уголовном судопроизводстве в целях обеспечения безопасности участников уголовного судопроизводства, в связи с чем считаем возможным ввести этот запрет в качестве иной меры уголовно-процессуального принуждения в соответствующий раздел УПК РФ.
Приходится констатировать, что новелла о запрете определённых действий оказалась излишней и данный вывод подтверждается низкой востребованностью применения рассматриваемой меры пресечения на практике.
Кроме того, следует сказать о следующих минусах внесённых в УПК РФ дополнений. Так, принципиально изменился характер принуждения при применении домашнего ареста: если ранее домашний арест мог заключаться как в частичной, так и в полной изоляции лица от общества, то теперь он заключается только в полной изоляции, то есть домашний арест не предполагает какую-либо возможность выхода лица за пределы жилища [7, с. 21–24]. В этой связи нельзя не согласиться с В. Ю. Стельмахом, что полная изоляция может приводить к «нарушению базовых прав гражданина, может повлечь ухудшение его здоровья либо оставление в опасном состоянии, а такие последствия явно не охватываются целями мер пресечения» [25, с. 190]. Комбинированное же применение домашнего ареста или залога совместно с запретом определённых действий «создает риск множественного ограничения прав обвиняемого» [2, с. 45].
Между тем даже при полной изоляции обвиняемого домашний арест уступает заключению под стражу в эффективности – степени достижения практическим применением поставленных законодателем целей. Б. Б. Булатов, характеризуя эффективность мер пресечения, обращает внимание на три их аспекта: первый – эффективность самого ограничения свободы (сущность принуждения, его характер); второй – эффективность правового регулирования оснований и порядка избрания; третий – эффективность деятельности по применению мер пресечения [6, с. 18]. По всем этим аспектам домашний арест малоэффективен. Кроме того, как отмечает И. П. Пилюшин, домашний арест способен обеспечивать надлежащее поведение, как правило, дисциплинированных подозреваемых, обвиняемых [21, с. 19].
Как представляется, совершенствование систем контроля, в том числе установление тотального электронного мониторинга за поведением обвиняемых (подозреваемых) при применении к ним домашнего ареста проблему эффективности не решит, лишь повысит риски неоправданного ограничения права на свободу и личную неприкосновенность.
Относительно проблемы реформирования института мер пресечения нельзя не согласиться с Ю. В. Деришевым и Е. И. Земляницыным соблюдать «методологический принцип, именуемый «Бритвой Оккама», который призывает реформатора «не множить сущее без необходимости» [10, с. 38]. На наш взгляд, в современных условиях следует оставить попытки изменить сложившийся институт мер пресечения, «усовершенствовать» наиболее востребованную практикой меру пресечения в виде подписки о невыезде и надлежащем поведении, поскольку именно эта мера пресечения наиболее гуманна, максимально проста в избрании и применении [13, с. 19].
