Исторический опыт развития человеческого общества и соответствующих ему моделей государственного устройства свидетельствует о том, что наиболее эффективным инструментом разрешения социальных конфликтов, с юридической точки зрения оцениваемых как гражданско-правовой деликт, дисциплинарное правонарушение, административно-наказуемое деяние или преступление является суд как учреждение, в котором с древних времен разрешались споры между людьми по поводу нарушенных прав как отдельного человека, так и интересов общества и государства в целом. Реализуя социально значимую и чрезвычайно ответственную функцию правосудия, суд не только восстанавливает нарушенные права участников социального конфликта, но и способствует сохранению и поддержанию состояния социальной стабильности, утверждает справедливость и правопорядок во взаимоотношениях между людьми. Отнюдь неслучайно мыслители эпохи Просвещения признавали сферу правосудия и судопроизводства, прежде всего – уголовного, «важнее для человечества всего прочего в мире» [6, с. 318]. Современные исследователи роли и значения суда и других органов уголовной юстиции в деле достижения общественной гармонии и правопорядка специально подчеркивают, что «социальное назначение системы уголовной юстиции заключается в разрешении конфликтов между личностью и государственной властью с наименьшими негативными последствиями для общества» [7, с. 114]. Тем самым утверждается, что обусловленное социальными интересами и подтвержденное историческим опытом важнейшее предназначение суда состоит в «установлении подлинных отношений участников конфликта (гражданско-правового спора, преступления, проступка), их адекватную юридическую оценку и формулирование обязательного вывода, связанного, как правило, с понуждением сторон к совершению определенных действий или возложению на виновного бремени ответственности за общественно опасное деяние» [1, с. 45].
Исторически сложилось так, что реализуя одну из важнейших социальных и государственных функций, направленную на справедливое разрешение социальных конфликтов, представители власти, отправляющие правосудие, а также иные, в том числе участвующие в гражданском, уголовном или ином судопроизводстве лица, сами нередко вступали (и продолжают вступать) в конфликт с правовыми установлениями, предписаниями и запретами, причиняя тем самым серьезный ущерб авторитету государства в целом и судебной власти в частности. В уголовном праве многих государств, в том числе и в уголовном праве Российской Федерации, нарушение принципов, порядка и процедур, регламентирующих деятельность по отправлению правосудия в случаях, указанных в уголовном законе, рассматривается как преступление против интересов правосудия. Однако процесс образования современной системы преступлений против правосудия, так же как и установления уголовной ответственности за отдельные преступления в сфере судебной деятельности, например, за неисполнение приговора суда, решения суда или иного судебного акта в отечественном уголовном праве имеет длительную, нередко противоречиво развивающуюся историю, истоки которой можно обнаружить уже в законодательстве периода формирования древнерусской государственности. В этой связи изучение социально-правовых предпосылок появления специального уголовно-правового запрета совершения деяния в виде неисполнения приговора суда, решения суда или иного судебного акта как самостоятельного преступления против правосудия немыслимо без обращения к истории становления норм, регламентирующих уголовную ответственность за преступления против правосудия в целом, поскольку «выяснить условия образования и развития правовых институтов возможно только путем исторического их изучения» [9, с. 8]. Тем самым возникает возможность теоретически обосновать социально-правовую природу преступления в виде неисполнения приговора суда, решения суда или иного судебного акта, а также спрогнозировать перспективы его дальнейшего законодательного бытия в сложившейся системе преступлений против правосудия на более широком историческом материале дореволюционного и советского периодов развития российского законодательства. Характеризуя историческое направление уголовно-правовой науки, Н. Д. Сергеевский писал: «…проследив происхождение известного института или законоположения, мы узнаем те условия, которые породили его и которые влияли на его развитие; зная это, мы имеем возможность оценить его современное значение, иначе говоря, мы получаем возможность решить: должно ли быть это законоположение сохранено, или оно должно уступить место другому, как потерявшее свое жизненное основание, вследствие изменившихся условий» [9, с. 8].
Известно, что в отечественной науке уголовного права распространено представление о системе преступлений против правосудия, в основу которого положен такой критерий, как субъект преступления, вследствие чего на страницах специальной юридической литературы она (система) представлена, как правило, в виде двух либо трех групп преступлений против правосудия: а) совершаемые должностными лицами органов правосудия; б) совершаемые иными участниками судопроизводства [5, с. 331–332] либо а) совершаемые должностными лицами органов правосудия, предварительного расследования и мест содержания под стражей; б) совершаемые иными участниками судопроизводства, а также лицами, отбывающими наказание; в) совершаемые частными и должностными лицами, не являющимися участниками судопроизводства [11, с. 467]. В историческом контексте предпосылки подобного рода взглядов на систему преступлений против правосудия можно обнаружить в дореволюционном уголовном законодательстве, прежде всего в законодательстве Древней Руси, становление и развитие которого проходило в условиях, когда не только отсутствовали устоявшиеся представления об уголовном праве как самостоятельной отрасли права, но и сама уголовно-правовая наука как таковая, что лишало возможности законодателя усматривать общественную опасность преступлений против правосудия в посягательстве на интересы правосудия как самостоятельный объект уголовно-правовой охраны в современной его трактовке. В то же время княжеская власть, управляя древнерусским обществом в целом и, кроме того, осуществляя функцию правосудия по гражданским и уголовным делам, а также сам порядок деятельности княжеского суда уже нуждались в соответствующей уголовно-правовой охране, особенно если преступному посягательству подвергались представители власти, отправлявшие правосудие (князь, посадники, тысяцкие и другие судейские чины). Именно поэтому в период становления древнерусской государственности общественная опасность деяний, получивших ныне наименование «Преступления против правосудия», заключалась прежде всего в посягательстве на субъектов, отправлявших правосудие. Нормы, предусматривающие уголовную ответственность за посягательство на жизнь, здоровье, честь и достоинство представителей княжеской судебной власти, встречаются уже в Русской Правде (Краткая и Пространная редакция). Что же касается уголовно-правовых норм, предусматривающих ответственность за нарушение правил (процедур) получения доказательств, необходимых для вынесения справедливых судебных решений, нарушение установленного порядка в суде, а также порядка исполнения принимаемых им решений, то они в отечественном уголовном законодательстве стали появляться позднее.
Так, ст. 1 Русской Правды (Краткая редакция) предусматривала ответственность за убийство представителей княжеской власти (гридина, стряпчего, ябетника, мечника) и устанавливала наказание за данное преступление в виде штрафа в 40 гривен [8, с. 47]. Более строго наказывалось в уголовном законодательстве древнерусского государства убийство высших слуг князя. В частности, в соответствии со ст. 22 Русской Правды (Краткая редакция) убийство княжеского тиуна влекло наказание в виде штрафа в 80 гривен [8, с. 48].
Поскольку в это время судебная и административная власть существовали в неразрывном единстве, а князь выступал в виде универсального носителя как управленческих функций, так и функций по отправлению правосудия, то исполнение судебных решений осуществлялось теми должностными лицами, которые их принимали. Это объясняет отсутствие во времена Русской Правды специальных уголовно-правовых норм, устанавливающих ответственность за неисполнение судебных актов теми должностными лицами, на которых возлагались обязанности по их исполнению.
Наряду с этим в законодательстве рассматриваемого периода развития российской государственности появляются отдельные нормы, предусматривающие ответственность представителей княжеской судебной власти за злоупотребления, допущенные ими в отношении иных участников судопроизводства. Так, ст. 36 Новгородской Судной грамоты запрещала произвол, расправу со стороны судебных чиновников (волостеля, поселника), которые доставляли в суд обвиняемого в убийстве, краже, разбое или поджоге («а до суда над ним силы не деять, а кто силу доспеет ино тым его и обинить») [8, с. 308]. Вместе с тем в период раннефеодального русского государства перед его уголовным законодательством (Русская Правда, княжеские уставы и уставные грамоты, Новгородская и Псковская Судные грамоты) не ставилась задача охраны порядка исполнения судебных актов, а потому в названных памятниках отечественного уголовного права отсутствовали нормы об ответственности должностных лиц за неисполнение судебных решений. Такое положение объясняется существовавшим механизмом реализации государственной власти (административной и судебной) и обусловленной данным механизмом моделью исполнения судебных решений. Для этой модели характерным было то, что как судебные функции, так и функции принудительного исполнения принимаемых княжеским судом решений, реализовывались органами исполнительной власти в лице князя или его представителей, которые фактически представляли одну власть. По этому поводу в литературе справедливо отмечается, что «феодальная администрация в лице князя и его уполномоченных лиц сама принимала законы, сама вершила суд в соответствии с их предписаниями и сама же их исполняла. Применение мер уголовного принуждения со стороны власти по отношению к себе самой за неисполнение принятого ею же решения выглядит, по меньшей мере, нелогичным в конкретно-историческом контексте» [2, с. 34].
Период ликвидации удельных княжеств и формирования централизованного феодального государства в России сопровождался не только усилением государственного регулирования торговли и других сфер экономической жизни страны, но и централизацией всей судебной системы, развитие которой осуществлялось путем выделения государственных, вотчинных и церковных судов. Во второй половине ХVI в. в России создаются центральные судебные органы: судебно-полицейские приказы (Разбойный, Стрелецкий и др.), судебные функции в которых выполняли дьяки. На местах судебная власть принадлежала наместникам, которые осуществляли управление и суд обычно на территории города с уездом. В волостях управленческие и судебные функции были возложены на волостелей, а также «тиунов государевых», «тиунов боярских». Параллельно со светской развивалась основанная на нормах канонического права церковная юстиция. Развитие судебной системы сопровождалось появлением наряду с должностными лицами, отправлявшими правосудие по уголовным и гражданским делам, также судебных работников («недельщиков», «доводчиков» и др.), которые выполняли вспомогательные судебные функции, связанные с розыском и доставлением в суд обвиняемых, сбором доказательств, организацией судебного поединка, исполнением решения суда. Тем не менее особенностью судебной системы периода формирования централизованного государства, так же как и судебной системы древнерусского государства, являлось то, что суд по-прежнему не был отделен от органов управления, в связи с чем судебные органы не только выносили, но и исполняли решения. В законодательных актах раннего и более позднего централизованного феодального государства (Двинская уставная грамота 1397–1398 гг., Белозерская уставная грамота 1488 г., Судебник 1497 г., Судебник 1550 г.) в числе средств уголовно-правовой охраны судебной системы отсутствуют нормы, устанавливающие ответственность за неисполнение судебных актов. Как отмечается в специальной литературе, «возможно, конечно, что служащий (дьяк) того или иного приказа по корыстным или другим мотивам мог саботировать исполнение судебного акта. Однако в этом случае его деяние выступало, скорее, как должностное преступление, направленное на нарушение нормальной деятельности государственного аппарата, нежели чем преступление против правосудия» [2, с. 34–35].
Напротив, в законодательстве централизованного государства, по сравнению с законодательством древнерусского государства, круг норм, направленных на охрану других элементов судебной системы (интересов процессуальных субъектов, порядка получения доказательств и порядка в суде) был существенным образом расширен. В ст. 6 Двинской уставной грамоты предусматривалась ответственность за самосуд, то есть соглашение между потерпевшим и преступником, при котором потерпевшему достается сумма штрафа, причитающаяся наместнику. За совершение данного преступления предусматривалось наказание в виде штрафа в размере четырех рублей («а самосуда четыре рубли») [8, с. 181]. Согласно ст. 8 Судебника 1497 г., самостоятельным преступлением, наказывавшимся смертной казнью, признавалось ябедничество, то есть ложный донос, имевший целью обвинить в совершении преступления невиновного [8, с. 55].
Важнейшим этапом развития отечественного законодательства в части уголовно-правовой охраны интересов правосудия, а также формирования ранее неизвестных способов исполнения судебных решений явилось принятие Соборного Уложения 1649 г. По сравнению с действовавшим ранее законодательством Соборное Уложение 1649 г. значительно расширило круг преступных деяний, причинявших вред отношениям, складывающимся при отправлении правосудия и исполнении судебных актов.
К новеллам отечественного уголовного законодательства следует отнести также нормы, определявшие основания ответственности представителей власти за нарушение порядка исполнения судебных решений по уголовным делам. Речь идет о ст. 104 главы 21 Соборного Уложения 1649 г., в которой устанавливалась весьма суровая санкция («бити их кнутом нещадно») в отношении воевод, приказных людей или губных старост за незаконный выпуск («без государева указу») из тюрьмы татей и разбойников и использование их в своем хозяйстве, или передачу их с этой же целью другим по свойству, или по дружбе [8, с. 432]. По мнению И. Я. Фойницкого, тюрьма как вид наказания впервые упоминается в Судебнике 1550 г., который «определял ее или как наказание самостоятельное, или как дополнение к торговой казни, или в замене порук; тюрьма назначалась или бессрочно, или пожизненно, или до представления порук и в важных преступлениях, каковы татьба людьми облихованными, только при недостатке доказательств, именно при отсутствии собственного сознания» [12, с. 292]. Учитывая юридическую природу наказания в виде тюремного заключения, можно предположить, что предусмотренное ст.104 главы 21 Соборного Уложения 1649 г. преступление посягало на порядок исполнения судебных решений по уголовным делам путем незаконного досрочного освобождения из тюрьмы. Что же касается случаев неисполнения судебных решений по гражданским делам, то таковые по-прежнему не рассматривались как самостоятельные преступления против правосудия, хотя, как отмечается в специальной литературе, Соборное Уложение 1649 г. начинает разделять три способа принудительного исполнения судебных решений по гражданским делам: взыскание с имущества должника; правеж; отдача головою [3, с. 33].
Не претерпела принципиальных изменений сложившаяся система уголовно-правовых норм об ответственности за преступления против правосудия в период кардинального реформирования Петром I системы административного управления и судоустройства. В литературе отмечается, что предпринятая Петром I попытка отделить судебные органы от государственной администрации, в том числе путем передачи полномочий судебных приставов полицейским и другим государственным служащим, означавшая ликвидацию судебных приставов как самостоятельного института судебной и административной власти в России, не была продолжена в период царствования Екатерины II [4, с. 24–25]. Видимо, отчасти и по этой причине, в уголовном законодательстве эпохи Петра I не были криминализированы случаи нарушения уполномоченными должностными лицами порядка исполнения судебных решений, вынесенных в результате рассмотрения споров гражданско-правового характера. Напротив, подвергшаяся реформированию во времена царствования Петра I пенитенциарная система обеспечивалась дополнительной уголовно-правовой охраной путем криминализации общественно опасных деяний, сопряженных с нарушением установленного порядка отбывания наказаний. Речь идет о нормах Артикулов Воинских, предусматривающих уголовную ответственность за нарушение установленного порядка обращения с преступниками.
Новый импульс процессу становления уголовно-правовых норм, призванных охранять порядок исполнения судебных решений по гражданским и уголовным делам, был дан судебной реформой 1864 г., начавшейся с принятия таких документов в сфере судоустройства, гражданского и уголовного процесса, а также уголовного права, как Учреждение судебных установлений, Устав гражданского судопроизводства, Устав уголовного судопроизводства, Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями. Судебными уставами создавалась новая система правосудия, состоящая из двух подсистем – общих судов и мировых судей, объединенных высшим судебным органом – Сенатом. Кроме того, на территории российской империи действовали также суды особой подсудности – военные, коммерческие и другие суды, создававшиеся на основании других нормативных правовых актов.
Наряду с указанной выше нормой в Уложении о наказаниях уголовных и исправительных 1845 г. имелись и другие нормы, предусматривающие ответственность за преступления, совершаемые в сфере исполнения судебных решений: насильственное освобождение заключенных (ст. 308), побег из мест заключения (ст. 309), насильственное освобождение арестантов во время их пересылки (ст. 310), препятствование поимке лиц, бежавших из-под стражи (ст. 315).
Признание интересов правосудия объединяющим объектом обособленной группы преступлений характерно для Уголовного Уложения 1903 г., в структуре которого была выделана глава 7 «О противодействии правосудию». В ней помещались в основном нормы, предусматривающие ответственность за простой и квалифицированный виды недонесения о преступлении; укрывательства преступлений либо лиц, их совершивших; повреждения, сокрытия или захвата вещественных доказательств.
Таким образом, к началу ХХ столетия в отечественном законодательстве сложилась модель исполнительного производства, основанная на разделении судебных и управленческих функций, охрана которой от преступных посягательств осуществлялась с помощью специальных запретов, устанавливавших уголовную ответственность должностных лиц за не приведение в исполнение судебных решений по гражданским и уголовным делам.
В советский период развития российской государственности система исполнительного производства дореволюционной России, так же как и ее судебная система, были полностью ликвидированы. В специальной литературе отмечается, что вплоть до 1923 г., то есть до момента появления первого Гражданского процессуального кодекса РСФСР, не было принято ни одного общегосударственного акта, регулировавшего процедуру исполнительного производства.
Известно, что первый Уголовный кодекс РСФСР 1922 г., в отличие от Уголовного Уложения 1903 г., не только отказался от консолидации в одной главе норм, предусматривающих признаки преступлений, препятствующих отправлению правосудия, но и не включил в категорию преступных деяний общественно опасное поведение должностных лиц, отказывавшихся или уклонявшихся от исполнения судебных решений по гражданским и уголовным делам. В Уголовном кодексе РСФСР 1922 г. деяния, причинявшие вред сфере правосудия, были рассредоточены среди преступлений против порядка управления, должностных (служебных) преступлений либо среди преступлений против жизни, свободы и достоинства личности.
Оценивая на примере Уголовного кодекса РСФСР 1922 г. средства уголовно-правовой охраны отношений, складывающихся в сфере исполнения судебных актов, ученые отмечают, что «для этого периода была характерна предельная концентрация государственной власти, в результате которой многократно усиливался контроль за различными видами государственной деятельности. В этих условиях не было никаких оснований выделять в специальную норму состав преступления о неисполнении судебного акта, поскольку уголовно-правовое регулирование подобных вопросов осуществлялось с помощью норм, содержащих запреты совершения должностных преступлений» [2, с. 128]. Соглашаясь в целом с данной оценкой существовавших в советском уголовном праве гарантий порядка исполнения судебных актов, тем не менее отметим, что отказ советского законодателя от криминализации поведения, выражавшегося в неисполнении должностными лицами судебных актов по гражданским и уголовным делам, в действительности основывался на характерной для советского государства политике принижения роли судебной власти в механизме реализации государственной власти, умалении значимости принимаемых судами решений и, как следствие, лишал граждан и других участников исполнительного производства дополнительной уголовно-правовой гарантии восстановления нарушенных прав и законных интересов.
В Уголовном кодексе РСФСР 1926 г., по сравнению с Уголовным кодексом РСФСР 1922 г., было увеличено количество норм, предусматривающих ответственность за нарушение установленного исправительно-трудовым законодательством порядка исполнения приговоров к наказаниям, связанным с изоляцией осужденных от общества. Так, наряду с известными советскому уголовному законодательству преступлениями в виде незаконного освобождения арестованного из-под стражи или из мест заключения или содействия его побегу (ст. 81), побега арестованного из-под стражи или из места заключения (ст. 82) в Уголовном кодексе РСФСР 1926 г. были дополнительно криминализированы такие деяния, как «возвращение в запрещенные для проживания места, побег с места обязательного поселения или с пути следования к нему» (ст. 82), а также «самовольное временное оставление назначенного постановлением судебного или административного органа местопребывания, а равно неявка в срок к назначенному теми же органами места жительства» (ст. 82) [10, с. 274].
В Уголовном кодексе РСФСР 1960 г. впервые в советском уголовном законодательстве была сконструирована самостоятельная глава Особенной части под названием «Преступления против правосудия». В первоначальной редакции УК РСФСР 1960 г. включал 15 статей, предусматривающих ответственность за преступления против правосудия, которые совершались как должностными лицами, отправлявшими правосудие, так и иными лицами, в том числе привлекавшимися к отправлению правосудия или обязанными исполнять принимаемые судом решения.
Наметившаяся в советском уголовном законодательстве тенденция криминализации общественно опасного поведения должностных в сфере исполнения судебных решений была закреплена и в ныне действующем Уголовном кодексе РФ 1996 г. (далее – УК РФ). Как известно, кардинальная перестройка российской политической и экономической систем в 90-е годы ХХ столетия сопровождалась серьезной реформой правовой системы, судебной власти и судоустройства. В результате наряду с деятельностью по разрешению гражданских (арбитражных) и уголовных дел судебная сфера была расширена в связи с возникновением урегулированного соответствующими нормативными правовыми актами административного и конституционного судопроизводства. Несомненно, что установленный порядок исполнения решений, выносимых, скажем, в результате разрешения конституционно-правовых конфликтов, также нуждается в надежной уголовно-правовой охране, как и порядок исполнения решений, выносимых судами по гражданским (арбитражным), административным и уголовным делам. Одной из гарантией соблюдения и поддержания данного порядка, как представляется, и выступает норма ст. 315 УК РФ, предусматривающая ответственность за неисполнение приговора суда, решения суда или иного судебного акта. В ней уголовно-наказуемым преступлением в сфере отправления правосудия признается «Злостное неисполнение представителем власти, государственным служащим, муниципальным служащим, а также служащим государственного или муниципального учреждения, коммерческой или иной организации вступивших в законную силу приговора суда, решения суда или иного судебного акта, а равно воспрепятствование их исполнению».
Таким образом, исторический экскурс становления и развития российского уголовного законодательства об ответственности за неисполнение судебных актов позволяет утверждать, что уголовно-правовая охрана отношений, возникающих в сфере исполнения судебных актов, во многом зависела от механизма реализации судебной власти и обусловленных данным механизмом моделей исполнения судебных решений. В процессе исторического развития российской государственности и законодательства претерпевали изменения характер и способы реализации судебной и исполнительной (административной) власти, соответствующим изменениям подвергался установленный порядок исполнения судебных актов по гражданским и уголовным делам, а также уголовно-правовой механизм его (порядка) охраны.
